Вкруг неё какая игра затеялась: уж не час и не два вьюга ходила, а с места не сдвигалась, и завывала, точно плакальщица, ни по чьей иной душе, как по таскуньиной, да жалобно так, что любой бы из могилы встал в желании утешить. Снежной пеленой она глаза застилала — с верной дороги сбить намеревалась, ведьма, хотела, чтоб было по ком убиваться. А пелена же до чего мягкая, словно нежностью плетёная, такой забыться — значит себе великое удовольствие принести, вот и Таскунья было уверила в свою мёртвость, к корню толстому припала в ожидании да замерла. Сердце, горячечное, прежде выбивавшее бешеные дроби, так и замолкло, в тот же миг погасла и идея, по которой, собственно, мы здесь сегодня собрались. Начало положено, обретено, но Таскунье вдруг сделалось решительно не ясно, что сверх имеющегося можно себе предложить, а между тем чего-то хотелось. Вот! Разреши же конфликт, светлячок! И много же их налетело, с десяток, блестел каждый злобой, а вместе все порождали только кошмары, однако Таскунье не страшно, ибо она вспомнила, к чьему свету тянулась, а ныне окружена она добродетелями своими, светоносцами. Смерть снова не нашла её сегодня, а всё они, чудотворцы, уберегли убогую, оттащили от бездны! Лапы облизнуть, хоть коготок, позвольте! Не позволили. Вместо отвесили удар такой, что помутилось в голове, затем подхватили и понесли. «Непременно на небо возносятся, — блаженно предположила она, — а меня-то на маленьком небке оставьте, с меня и будет.»
Дорогой же вышло нескладно: брюхо ссадинами испещрилось, измокло, лапы то и дело подворачивались, а кругом ни зги не рассмотреть, одна чернота, — и сложилось мнение, что как-то чрезмерно путь к звёздам тернист. Паче того, а как же образом столь непреглядным предстанет она? Как же в Спасителев лик всмотрится, если кровь глаза застилает? Зачем же так происходит всё безвольно? Таскунья заплакала, раздосадовавшись, корила себя: как же можно было так пасть жертвой злой шутки, обмана? Углядеть ответ она хотела в глазах лже-благодетелей, а видела только тьму. Что за черти волокли её в своё логово? Как не посмотри, а всё черти и чертенятки, били они сильно, ни слова не вымолвили и ей не велели, так под одни стоны и добрались, но во всю ту же тьму, от которой ушли. Вдруг вид ей открылся, да какой: восставший посреди ночи колосс, подпиравший луну и словно желающий сместить её с пьедестала, а в глазах Таскуньи он и без того в сто крат величественнее был. Под ноги она уж не смотрела и про себя решила, что никогда не посмотрит при великане этом, а лишь его денно и нощно созерцать будет, а как умрёт, так душой здесь останется и взглядом навек обратится к небу. У подножия башни мрелось что-то, но как вообще теперь обратить внимание на что иное, если всё кругом обесценилось? Наверх — вот куда нужно, вот что первостепенно важно, что же вы так?..
Из мечтаний выдернули грозными вопросами, совершенно, впрочем, неясными, но по взглядам читалось: угрожали смертью. Оборвалось таскуньино сердце, только-только затеплившееся надеждой, как внезапно таковой лишившееся. Сердце у неё тяжёлое, сразу к земле утянуло, так застыла Таскунья в поклоне, зарыдала, моля палачей о пощаде. Про себя же думала, что лишь к башне прошения все до одного относила, ибо ей нанесла самое большое оскорбление явлением своим и дерзкими мыслями.